Волчицы - Страница 2

— Я бы просто взял и признался ей в своих чувствах.

— Но мне хочется, чтобы это выглядело красиво.

— Знаешь, любовь скорее выглядит гротескно.

Я был уверен, что этими словами выведу его из себя. И он уходил, пиная на ходу сугробы, но стоило ему увидеть меня за штопкой одежды или стиркой белья, как он тут же принимался за свое:

— Давай сюда, неженка! Чему вас только учат в ваших школах!

Он обладал настоящим талантом к выживанию, и ему не было равных в искусстве превращения консервных банок, картонных ящиков и разбросанного по всему бараку хлама в предметы первой необходимости. Как только его гнев проходил, он тут же начинал увиваться вокруг меня.

— Опять об Элен?

— Только один маленький совет, — умолял он. — В своем последнем письме она…

Так Элен стала каким-то наваждением для нас обоих. Сколько раз Бернар показывал мне плохонькую карточку, которую она прислала перед самым поражением, — с каждым днем фотография все больше салилась в его бумажнике. Прижавшись друг к другу, мы подолгу разглядывали размытое, нечеткое изображение — белое лицо, волосы, стянутые в узел на затылке. Ее темные глаза не выражали ничего, кроме скуки, вызванной, несомненно, необходимостью позировать перед фотоаппаратом, однако нам они казались то нежными, то таинственными, то беспокойными, то томными. «Мне кажется, она высокая, — заключал Бернар, — похожа на учительницу, но не слишком».

Для Бернара существовало лишь три типа женщин: шлюхи, затем шли «учительницы», то есть серьезные женщины, не терпящие никаких вольностей в обхождении, и наконец дамы высшего света, к ним он относил как кинозвезд, так и принцесс. Строя всевозможные планы, он уже продавал свой лесопильный завод и покупал другое предприятие в Лионе; правда, Бернар еще точно не знал, какое именно: все будет зависеть от вкуса Элен.

— Судя по кварталу, где она живет, у нее должно быть значительное состояние. В квартале д’Эней проживают в основном ревностные католики, а квартиры там великолепные. Кругом шелка и все такое прочее!

В шутку (а кто знает, быть может, из ревности) я постоянно возражал ему, однако он уже все продумал: да, в случае необходимости он пойдет на мессу; да, он будет терпимо относиться к семье Элен, тем более что она не столь уж многочисленна, да… Но вдруг, становясь пунцовым, он взрывался: «В конце концов, я не собираюсь милостыню выпрашивать! Да я, может быть, богаче их, слышишь? А когда получу наследство дяди, то смогу купить не только их дом, но и всю улицу с потрохами, если мне приспичит».

Я с серьезным видом продолжал настаивать на своем:

— Ты напрасно вбил себе это в голову… Вообразил, что она тебя любит, однако и сам в этом не уверен. До нее даже не дошли твои фотографии. А то, что она пишет такие милые письма, — ну, так это ее долг. Ты ведь несчастный пленный, и она подбадривает тебя…

Бернар размышлял:

— Элен пишет, что много думает обо мне. А она не из тех, кто лжет. И потом, зачем ей расспрашивать о моей жизни, привычках, вкусах? Разве не ясно?

Все же мои намеки возымели свое действие, и Бернар — человек, привыкший к принятию мгновенных решений, — начал испытывать неуверенность. Очень осторожно он дал понять Элен, что, возможно, ему вскоре представится случай повидать ее и что ему все сложнее переносить разлуку. Тут я сразу смекнул, к чему он клонит, поскольку именно мне приходилось, как он наивно выражался, «немного приукрашивать его прозу». И вот однажды морозным январским утром, когда мы возвращались с работ, он открыл мне свой план:

— Я передал письмо тому немцу, о котором тебе рассказывал. Ну, я еще до войны продавал ему лес для шахт. Человек надежный, он поможет нам бежать.

Испугавшись, я попытался обрисовать ему все трудности побега и тот ужасный риск, какому мы себя подвергнем.

— Не забывай: у меня есть вот это, — сказал он, похлопав по бумажнику.

Там лежал его талисман. Простодушный Бернар, в теле атлета билось сердце ребенка! Пресловутый талисман достался ему от дяди Шарля, старого богатого дядюшки, живущего где-то в Африке. Трудно сказать, что это было: то ли туземное украшение, то ли ладанка, подаренная каким-то миссионером. Я часто держал этот предмет в руках, в то время как Бернар в очередной раз рассказывал мне, как в 1915 году в его дядю попала пуля, но угодила в талисман и сплющилась. Должен признать, фетиш выглядел интригующе: он, вероятно, был закален и походил на римские монеты, обнаруженные в Помпее. Диск с неправильными и шероховатыми краями, на котором едва различалась полустершаяся надпись. На реверсе был изображен какой-то неясный профиль, возможно птицы. Бернар утверждал, что благодаря этой вещице он прошел под градом жизненных ударов без единой царапинки. Я давал ему выговориться, всегда раздражаясь при слове «талисман», которое он без конца повторял. Ему нравились высокопарные слова, которыми пестрят страницы иллюстрированных журналов, выходящих огромными тиражами. Вместе с тем мне было приятно держать в руках эту монету; на шероховатой поверхности каждый мог по своему желанию отыскать залог как удачи, так и неудачи. Как-то я предложил Бернару купить у него эту монету, но тот оскорбился:

— Да я никогда не расстанусь с ней, старина. Ты что! Скажешь тоже! Быть может, только благодаря этому талисману я и познакомился с Элен.

— Ты впадаешь в детство.

— Возможно, но он мне дороже жизни.

Вагон остановился. Через окошко порывом ветра занесло целую россыпь дождевых капель.

— Спишь, что ли? — спросил Бернар.